Сестра

Сестра Раевская проснулась. Точно желая еще на мгновение удержать перед собой чудный сон, она опять закрыла глаза, но, увы! Вся озаренная, мерцающая, дышащая прохладой и негой венецианская ночь была уже так далеко, что в следующую минуту от ее призрака ничего уже не оставалось под этим мокрым, захлестанным дождем и заплатанным шатром.

Дикий холодный ветер, словно отпевая кого-то, носился по влажной, утонувшей под туманами болгарской равнине, кружился вокруг шатра, врывался под его полотнища, трепетавшие словно от испуга, обдавал сыростью и стужей лица нескольких девушек, лежавших здесь на прогнившей насквозь от осенних ливней соломе, и убегал дальше – к черным склонам и оврагам. В шатре слышалось тяжелое дыхание, чей-то бред, стон во сне. Раевская на мгновение остановила болезненный взгляд своих потускневших глаз на грязном фонаре, качавшемся от ветра вверху, под пологом шатра. Русоволосая  девушка во сне, да – это была она. Но куда делись ее волосы? Отчего поблекло ее личико, еще недавно такое чистое, яркое, светлое… Все – в синих пятнах каких-то, осунувшееся. Ей страшно и взглянуть в зеркало. <…>

И она, и все эти ее подруги… Подвиг их незаметен; только солдат унесет воспоминания о нем в свою глухую, далекую деревушку, – солдат, которого выходили они, отвоевали у смерти… Они стали действительными сестрами народу, – они, отовсюду собравшиеся на поле сражения с грязных улиц больших городов и золоченых гостиных, с одинаковой целью возлюбить ближнего своего больше себя, послужить ему и умереть за него, если понадобится, без пышных фраз и громких речей… Как искренно отдались они этому святому делу! Сколько могил выросло посреди болгарских пустырей над замучившимися на работе сестрами!.. Сколько сотен их стоят теперь, ожидая смерти, истомленные, бледные, чахлые, но не опускающие своих рук, не теряющие бодрости и веры!..

День зарождался в тумане, – холодный, тусклый, промозглый. Вдали разгоралась перестрелка. Мимо палаток и шатров лазарета, расползаясь в слякоти, медленно двигались на боевые позиции солдатики.

– Сестра Раевская! Вы назначены в Россию, назад – улыбается ей молодой врач. – Потрудились, будет…
– Да, я знаю…
– Собирайтесь. Завтра надо выезжать. Я с вами буду говорить серьезно: вам надо долго поправляться. А главное – не в Петербурге. Уезжайте куда-нибудь на далекий юг.

Ольга Петровна вспомнила вчерашний сон.

– Вы – женщина богатая, вам ничего не значит дорога… Я бы вам советовал в Алжир.

Сестры тоже прощались с нею, глядя на нее с завистью. Бедные, они выдержали только по одному тифу и еще не считали себя вправе воспользоваться тем же правом. Теплые и сухие комнаты, свежие постели, горячая пища снились и грезились им, захолодавшим здесь, как невесть какое счастье.

– Только бы с неделечку отогреться и тогда, пожалуй, опять назад! – говорили они.

Раевская стала укладываться. Окончив со своим сундуком, она села на него и задумалась. <…>

– Сестра!.. Степанов умирает!.. бедный, у него уже бред начался.<…>
– Как умирает? Да ведь он поправлялся!
– Разве можно поправиться в этой гнили? И думать смешно! Не увезли его вовремя – ну теперь простая, легкая рана и обратилась в гангрену… Доктор приказал вынести его к тем, знаешь, что в антоновском огне…
– Надо пойти к нему… Он так радовался, так жить хотел…
– Ты едешь в Россию! Тебе нельзя. Пожалуйста, оставайся у себя, без тебя найдутся. Там зараза ведь. Еще сама заболеешь.

Но Раевская уже не слышала.

В стороне шалаш из хвороста. Летом его сложили здесь. В окрестностях было много зелени – и он стоял веселый и зеленый. Теперь зелень пожелтела, осыпалась, и темные грязные прутья торчали вороньим гнездом посреди осенней слякоти. Сюда сносили всех, кого отмечала гангрена своею страшною печатью. Отсюда был один только выход – в могилу. Ампутации среди этих условий нельзя было производить. Режут в одном месте – чернеет выше в другом.

Сестра Раевская шла сюда. Она не боялась заразы и сидела над умирающими целые дни и ночи. Она говорила умирающим о далекой родине, писала за них письма домой и своей кроткой улыбкой, своим примиряющим спокойствием умела влить в их страдающие души надежду и мир. Люди, умирая на ее руках, в последние мгновения слышали ее ободряющий и ласковый голос. И, к удивлению многих, на их устах, вместо отпечатка страданий и мучительной боли, лежал тихий отсвет какого-то невыразимого счастья.

– Ну что, Степанов, – спросила Раевская, входя  в этот плетень.

Метавшийся на соломе раненый дико взглянул на нее и опять завозился, тщетно стараясь снять со своего лица точно севшую на него паутину, как ему казалось.

Она внимательно взглянула на него и положила ему на голову свою худую бледную руку. Мало помалу бред его стал утихать. Он уже несколько раз широко открывал глаза и пристально, с каким-то наивным удивлением всматривался в Ольгу Петровну… Левая рука его, все снимавшая паутину, стала двигаться медленнее и наконец опустилась. Скоро в чертах его мелькнул дух сознания.

– Сестра… голубушка, родимая!.. – послышалось ей. Бред сменился всхлипыванием, точно каждый звук, прежде чем вырваться наружу, вздрагивал и останавливался в горле у страдальца. – Сестра, милая. Все бросили… все ушли – ты одна со мною… Спаси тебя Бог! Дай Он тебе…
– Ну полно, полно… Кто тебя бросит. Видят, что тебе лучше, потому и пошли к другим, кому тяжелее. А я зашла отдохнуть и поболтать с тобой.
– Вот, вот спасибо! – повеселел солдат. – Вот спасибо, мать ты наша родненькая… Измаялась с нами ты, голубушка…
– Теперь недолго. Вместе в Россию поедем.
– Как вместе?
– Так тебя назначили назад… дома выздоровеешь.
– Дома? – и точно солнце бросило свой прощальный свет на черневшее его лицо. – Дома-то да не оправиться? Вот как, – воодушевился солдат, – и довезти не успеют, как здоров буду! Дома-то, слава Те, Господи… У нас семья хорошая, большая, живем, сестра, зажиточно: одних коров три держим, четыре лошади! Вот у нас как! Мать ты наша, чистая голубка.

И он уже не отрывал от нее своего просящего взгляда.

– Только ты не уходи! – молил он ее. – Потому без тебя пропадать станем. Ты меня не брось…
– Нет, нет – не брошу!

Усталая  рука ее оставалась на его горячем лбу. Она не переставала улыбаться умирающему и долго-долго говорила ему о родимой стороне, о далекой семье, которая ждет – не дождется своего дорогого сына.

Слушая ее, отходил Степанов, счастливый и улыбающийся. И когда черная смерть подкрадывалась к нему, когда сердце его в ее костлявых руках замирало, – с лица его все же сходило выражение счастья; он видел уже вокруг себя милых и близких людей, видел их в кротком взгляде сестры, слышал их голоса в ее только ему одному понятных словах.

– Скоро, скоро домой!… – повторял он за нею. – Домой… хорошо дома!

И, казалось, бескровные уста еще продолжали говорить это, когда она, опустив его веки на уже неподвижные глаза, перекрестила его.

«Все бросили, все ушли, – ты одна со мною!» – припомнились ей слова Степанова, которые ей так часто случалось слышать от раненых и больных.

Неужели же она теперь бросит их и уйдет? Неужели же то горячее солнце, то синее небо, те счастливые люди заставят ее забыть этот мир скорби и мук, где она была ангелом-хранителем, где одно ее появление заставляло утихать злые страдания и замирать болезненные стоны? Неужели под говор теплого и ласкового моря она не услышит больше этих дорогих слов: «Сестрица, голубушка родимая». Как, зная о здешних страданиях, она будет дышать благоуханием южных садов, воздухом утонувших в голубом свете гор? И она могла думать, мечтать об этом? Нет, здесь ее место, здесь, пока еще сердце бьется в груди, пока глаза видят и уши слышат!

– Нет, я не брошу вас… не уйду… Я останусь с вами! – вся в слезах, умиленная, повторяла она.

И она не ушла, отказавшись от всего. Она не  ушла к голубому морю, к дорогим людям, к любви, так жгуче звавшей ее за тридевять земель… Но не ушла она также и от смерти, уже сторожившей мученицу.

Обледенелые скаты… Жадное воронье тучами слетается с вершин, где чернеют редуты, с утра до ночи гремят стальные пасти орудий, злобная и беспощадная трескотня залпов глушит все звуки. По всем дорогам и тропинкам в снегах несут убитых. Часто по пути носильщики ложатся рядом с убитыми, в свою очередь умирая от измора, усталые, холодные, или от случайно нагнавшей их пули. Раненых и умирающих отправляют в землянки. В одной из землянок на голых досках лежит только что скончавшаяся сестра милосердия. Широко открыты ее недавно такие кроткие и ласковые очи, неподвижны чистые уста, и навеки замер в груди тихий голос, казавшийся голосом ангела страдальцам и мученикам боевых полей.

Она до конца делилась с «братьями» всем, что у нее было, и, наконец, отдала за них и самую жизнь свою…

Она не ушла от них, не бросила. Она осталась с ними, умирала так же, как они, в такой же нужде и лишениях.

«Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих» Иоанна 15:13.

«Любовь познали мы в том, что Он положил за нас душу Свою: и мы должны полагать души свои за братьев» 1 Иоанна 3:16.

Из записной книжки

– Бог живет в каждом из нас. Мы любим Его в других, и Он любит других, и Он любит других через нас. Мы – Его руки, Его ноги, Его улыбка, Его сострадание. Мы делаем Его присутствие видимым. Мы можем материализовать Его любовь.

– В глазах каждого умирающего я вижу глаза умирающего Спасителя.

– Любите молиться, ибо молитва увеличивает сердце, пока оно не вместит Бога, который дарует нам Себя

Мать Тереза

Ретро статья газеты «Сокрытое Сокровище» март 2004 г.