Понять творчество великого русского писателя Достоевского невозможно, если не рассматривать его в тесной связи с Евангелием.
Восемнадцатилетним юношей Достоевский писал брату, что человек есть тайна, разгадыванию которой он хочет посвятить свою жизнь. Еще в его студенческих высказываниях прослеживается представление о земном человеческом существовании как о переходном состоянии и взыскании небесного Отечества. Позже Достоевский скажет, что “человек есть целое лишь в будущем, а вовсе не исчерпывается весь настоящим”. Одновременно молодой Достоевский говорит о том, что “глубины души человеческой” пропитаны злом до такой степени, что, по словам апостола Павла, «доброго, которого хочу, не делаю, а злое, которого не хочу, делаю» (Римлянам 7:19).
Действие зла, разъедающего внутреннего “человека в человеке”, изображено Достоевским выпукло и впечатляюще. Остро ощущая глубину морального падения человечества, он был одним из самых резких и принципиальных критиков социалистических проектов и невнятных гуманистических теорий. Мир “во зле лежит” гораздо основательнее, чем думают “лекаря социалисты”. Писатель понимал, что изменить к лучшему этот мир путем человеческих преобразований невозможно, потому что порочность человека заключена в глубине его души, т. е. в той сфере, изменения которой подвластны только Богу. Вот почему единственное упование Достоевского заключалось в Событии, выраженном тремя евангельскими словами: “Слово стало плотию” (Иоанна 1:14).
У Достоевского есть запись: “Христос весь вошел в человечество”. Писатель глубоко понимал, что само по себе евангельское учение, каким бы совершенным оно ни было, не может избавить человечество от умножающихся греха и смерти. Спасение рода людского заключается в чуде воплощения Бога. Только “сияющая личность Христа”, соединившись с человеком, делает грешника способным противостоять злу. Как отмечает философ Н. О. Лосский в своем объемном исследовании “Достоевский и его христианское миропонимание”, “зло эгоистического себялюбия так проникает всю природу падшего человека, что для избавления от него недостаточно иметь перед собою пример жизни Иисуса Христа; нужна еще такая тесная связь природы Христа и мира, чтобы благодатная сила Христа сочеталась с силою человека, свободно и любовно стремящегося к добру, и совместно с ним осуществляла преображение человека”.
На протяжении всей жизни Достоевский ощущал присутствие Христа в земном человеческом существовании, и понимал, что лишь это присутствие наполняет смыслом и возводит жизнь человека к его небесной цели-итогу.
“Бог посылает мне иногда минуты, в которые я совершенно спокоен, в эти минуты я люблю и нахожу, что другими любим, и в такие-то минуты я сложил в себе символ веры, в котором все для меня ясно и свято. Этот символ очень прост, вот он: верить, что нет ничего прекраснее, глубже, симпатичнее, разумнее, мужественнее и совершеннее Христа, и не только нет, но с ревнивою любовью говорю себе, что и не может быть”, – писал Достоевский по выходе из каторги Н. Д. Фонвизиной, благословившей его в свое время на крестный путь каторжника Евангелием, единственной книгой, разрешенной в остроге.
Герой его последнего романа “Братья Карамазовы”, старец Зосима, говорит, что “многое на земле от нас скрыто, но взамен того даровано нам тайное сокровенное ощущение живой связи нашей с миром иным, с миром горним и высшим, да и корни наших мыслей и чувств не здесь, а в мирах иных”.
Сила творчества Достоевского заключается в его способности показать в жизни своих героев действие Божьей благодати, способной преобразовывать характеры и судьбы людей. По словам митрополита Антония (Храповицкого), “крест благоразумного разбойника, или, напротив, разбойника-хулителя, – вот что описывал Достоевский, а читатель уже сам выводит отсюда, если не желает противиться разуму и совести, что между двумя различными крестами непременно должен быть третий, на который один разбойник уповает и спасается, а другой изрыгает хулы и погибает…”.
Подготовила Т. Алексеева
